Ей сегодня 95 лет, а она запросто делает акробатическое колесо, выходит на театральную сцену и не знает, что такое усталость от жизни.
Ей сегодня 95 лет, а она запросто делает акробатическое колесо, выходит на театральную сцену и не знает, что такое усталость от жизни.
Галка-артистка
Я коренная ленинградка, родилась и всю свою большую жизнь живу в этом святом городе. Хотя, когда я родилась, город назывался Петроградом, но это не мое слово. Для меня он Ленинград, и точка. Я рождалась и умирала, и снова рождалась вместе с Ленинградом. Вот поэтому имя его для меня неизменно.
Мои детство и юность прошли в старинном доме № 11 на Невском, это был большой и красивый дом. Разве на Невском могут быть некрасивые дома? (улыбается)
Молодость – удивительное состояние, ее контуры и ощущения я помню и сегодня
У меня в детстве было очень много кукол, они ростом были с меня и выше. Красивые – глаз не оторвать. Я их часто сажала на кровать и перед ними выступала: пела, плясала, выделывала всевозможные акробатические номера. Вот тогда и рождалась Галка-артистка. Кто меня этому учил? Никто и никогда! Это врожденное, и еще раз врожденное. Вероятно, это генетическое, у меня бабушка в самодеятельности играла Кручинину, играла так, что дамочки в зале падали в обморок. В те времена довольно часто экзальтированная часть публики падала в обморок.
Нет, детство у меня было замечательным: чудная дача на Карельском перешейке, бабушка, грибы и ягоды. Когда меня спрашивали: «Галь, ты куда пойдешь учиться?», я отвечала: «В театральный». Меня порой переспрашивали: «А если не поступишь?» Я искренне не могла понять, почему это я не поступлю?
Поступила слету, училась как дышала – легко и свободно, первый курс окончила с отличием.
Черная тарелка беды
Молодость – удивительное состояние, ее контуры и ощущения я помню и сегодня. Тогда во мне кипела жизнь «белым ключом», а талант булькал и иногда даже закипал.
В один из безмятежных спокойных утренних часов в квартиру влетел страшный шум: снаружи на стене нашего дома висела черная тарелка репродуктора, из нее и доносился этот гул. Мы открыли окно, а на Невском – море народа. Первая мысль – какой сегодня праздник? Через несколько секунд черная тарелка сказала страшную весть о начале войны.
Помню, что я сразу собралась и поехала в институт, сердце было переполнено волнением и тревогой. В голове крутилось: мы фашистов разобьем за пару–тройку месяцев. Лично у меня других мыслей тогда просто не было.
Я отошла от него метров на 20, оглянулась, а он уже мертвый лежит
В комитете комсомола института студентку Короткевич тут же определили в концертную бригаду, мы недолго репетировали, сколотили номера и стали ездить, выступать перед нашими солдатами.
Все происходило стремительно, через несколько месяцев после начала войны враг уже замкнул Ленинград в блокадное кольцо.
Артистка-дистрофик
Некоторые картинки из блокады так четко остались в памяти, что если бы у меня в глазах была кинокамера, то сегодня получились бы четкие цветные кадры.
Самая страшная зима в моей жизни была 1941-1942 года: мороз лютый, за 40 градусов, на ступеньках одного из парадных нашего дома сидит мужчина лет 50-ти, вши по нему перекатываются волнами. В руках он держит банку из-под американских консервов и грязными, потрескавшимися до крови руками, выцарапывает со дна замерзшие крохи еды. Я проходила мимо, остановилась и говорю ему: «Что вы делаете? Налейте в банку горячей воды и как суп похлебаете эти консервы, будет полезней и сытнее».
Он посмотрел на меня – а у него вместо глаз мутные стекла – и говорит: «Девочка, я хоть поем…». Я отошла от него метров на 20, оглянулась, а он уже мертвый лежит.
С того времени прошла целая жизнь, а вижу это все так, как будто было минуту назад. Представляешь, какое неразгаданное чудо – человеческая память! Что было десять минут назад – забываю. Мне дочка каждый день говорит: «Мама, ты это уже говорила…» А давнее помню до мельчайших деталей.
Тогда, в блокаду, я не помню, чтобы кто-то плакал или тем более рыдал
Никогда не забуду, как мы играли концерт в кустах на берегу Ижоры. Немцы были на другом берегу, они все слышали. Но удивительное дело – не стреляли. Командир ансамбля нам говорил, что они в обеденный перерыв не стреляют. Берегли послеобеденный отдых…
Мы в это время и старались концерты давать. Помню, танцую, а в голове один вопрос веретеном вертится – обстреляют или нет?
В начале концерта мы выходили и все пели песню, ее слова до сих пор помню: «Вьется дымка золотая придорожная, к вам приехала бригада молодежная…»
Фронтовая бригада. Первая слева Галина Короткевич
Потом мне говорили: «Галка, пляши!» И Галка, во второй стадии дистрофии, выскакивала и плясала так, что из-под моих простецких бареток летел огонь. Голова кружилась от голода, в глазах все плыло, а я плясала так, что дух перехватывало.
Тогда, в блокаду, я не помню, чтобы кто-то плакал или тем более рыдал. Не помню слез, причитаний и истерик. Людей хоронили молча, в лучшем случае завернув в какую-нибудь тряпицу, чаще всего хоронили в чем были.
Первыми умирали мужчины
Родители хоронили детей, дети хоронили родителей, семьями хоронили. На саночках, на досточках волокли по снегу. Гробы были большой редкостью. И все это без слез. Был иной градус бытия, другая степень безусловности.
Помню много случаев, когда покойников по нескольку месяцев не хоронили. Зимой такое было часто. Их держали в холодных квартирах, и живые родственники на них получали хлебные карточки. Ходили специальные бригады, проверяли квартиры и силой хоронили мертвецов.
Мама моя до войны была артисткой оперетты. В войну выучилась на шофера и возила трупы к братским могилам. Но в блокадные зимы не было никаких эпидемий и заражений – это все благодаря лютым морозам, которые стояли тогда.
Ходили специальные бригады, проверяли квартиры и силой хоронили мертвецов
Я помню эти штабеля трупов, на каждом углу можно было встретить мертвые тела. Кто–то из них был как попало прикрыт. Кто-то так лежал… Глаза прикрою и – вижу их, объеденных крысами, кошками, с обклеванными птицами лицами…
Говорящая деталь: первыми стали умирать мужчины. Крепкие, сильные и здоровые, они слабели за считанные недели и месяцы, превращались в ходячих скелетов и умирали. А женщины оказались более выносливыми. Еще, если появлялась еда, то мужчины тут же на нее набрасывались и не могли остановиться. И от этого тоже погибали.
Дистрофику чуть переесть – означало смерть. А женщины были и здесь дисциплинированней, они ели по чуть-чуть. У женщины, скажу вам, сильнее чувство самосохранения, тут во главе всего – материнский инстинкт.
Знаю, что продавали котлетки из человеческого мяса. До сих пор помню лицо одной дворничихи, она продавала по 50 рублей за котлетку. Не знаю, где она их брала, но то, что продавала человечину, это я вам говорю со всей точностью.
Фантастическое дело, но люди способны жить во всех обстоятельствах. Жили они даже в том аду. Без слез жили.
Я знаю десятки случаев, когда люди делились последней крошкой, последним глотком воды, которую приносили из-под обстрела с Невы. Поверьте, добра человеческого было очень много, и благодаря этому добру многие выжили.
Про дух русского солдата
Это может кому-то показаться вульгарным, но выходит, что я всю войну протанцевала. Танцевала, как будто не было для меня ни голода, ни холода, ни второй степени истощения. Три танца в день. На дворе 45 градусов мороза, а я вылетала в туфельках на тоненький чулочек, в танцевальном костюме. Обязательное дело – надо было улыбку держать. Улыбнешься – губы тут же застывают на морозе и назад уже не возвращаются. Так эта полуулыбка-полуоскал и висит на тебе, пока не закончишь танец.
В танце есть особая магия действа, им можно рассказать все. Я в войну танцем говорила только о жизни, о любви и надежде. Знаю, что после нашего концерта солдаты пойдут в бой, они знают, что большинство из них из этого боя живыми уже не вернется. Но хлопали так, что до сих пор без слез не могу вспоминать те аплодисменты. Люди на смерть шли, а нас топили в аплодисментах. Что это? Это дух русского солдата. Другого определения у меня нет.
Я в войну танцем говорила только о жизни, о любви и надежде
И еще, я за всю войну ни разу не простудилась! Ни разу! Скажите, что это такое? Видимо, такая была высочайшая организация нервной системы. Внутри все было, как натянутая тетива – чтобы солдатам было хорошо, чтобы они вспомнили свой дом, маму и любимых.
– Галька, веселее! Может, твой танец будет последним в его жизни, понимаешь? – говорил мне командир нашего ансамбля. И Галька веселила что было сил.
Еще фрагмент войны, который не забуду до самого смертного часа. Начало 1944 года, наши части прорывают блокаду, и мы едем за ними, это было где-то за Пулково. На замерзшем склоне дороги на коленях сидит лейтенант в полушубке. Воротник раздувается ветром, голова задрана кверху, широко открытые остекленевшие глаза, пальцы рук застыли на коленях. Он холодный, мертвый…
Наша полуторка резко затормозила перед ним. Мы тихо друг за другом соскочили с машины, и, верите, без слов и приказа, все молча опустились перед ним на колени.
Он, мертвый, защищал свой Ленинград, свою страну. Только мех на вороте его тулупа шевелился на ветру. А ты спрашиваешь, что такое война! Он был еще мальчишка, которому было чуть более 20 лет. Лейтенантик же! Вот почему мы победили, потому что даже мертвые мальчики не падали.
В блокаду в людях проявлялась лучшее, а не худшее. Это уже после войны добра стало поменьше.
Блокада на всю мою жизнь наложила неизгладимый отпечаток. Не дай бог людям испытать ад, который выпал на долю тех мучеников, которые здесь жили в кольце блокады. Мне повезло – выжила и, что самое невероятное, – живу до сих пор. Так что перед вами сидит самое настоящее чудо судьбы. А сколько моих подруг и друзей погибло…
Мы тихо друг за другом соскочили с машины, и, верите, без слов и приказа, все молча опустились перед ним на колени
Лёля Лукина была лучшая подруга моей юности, она умирала у меня на глазах от голода, я всячески старалась ей помочь, но не смогла. Ее организм не выдержал, а мой выдержал. Как можно было прожить на 125 граммов хлеба, которые нам давали по карточкам? Господи, его же и хлебом-то назвать нельзя было. Смесь опилок, гнилой муки и еще бог весть чего. Это про него потом сказали: «Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам…»
Формула беды и духа
9 мая 1945 года в освобожденном и непокоренном Ленинграде случилось много страшного горя. Да, горе было в День Победы, когда его, в принципе, быть не должно.
В то время в моем городе дома были в основном старые, постройки 18 и 19 века. По Ленинграду плыла волна людской радости, отвыкшее от света ленинградское небо было расцвечено красивыми фейерверками, и очень много людей открыли балконы коммуналок и выскочили на них. Люди смотрели в праздничное небо, плакали от счастья, кто-то пускался в пляс. Балконы были обветшавшие, они не выдерживали…
Можно ли представить большее горе и большую нелепость: пережить блокаду и погибнуть от ликования в День Победы?! Таких случаев было не меньше десяти, люди так гибли десятками. Вот какая злая гримаса судьбы.
Я знаю десятки случаев, когда люди делились последней крошкой, последним глотком воды, которую приносили из-под обстрела с Невы
В нашем доме хлеб до сих не выбрасывается, я это физически не могу сделать. Только птицам размельчаю и скармливаю. Знаете, я не истероидная, но однажды недалеко от своего дома в помойном контейнере я увидела выброшенный хлеб. Хлеба было много, рядом стоит школа, думаю, что это выбросили из школьной столовой. Так вот, когда я увидела хлеб на помойке, со мной случилась истерика.
Перед глазами плыли горы трупов и полуживые скелеты, которые просили только одного: кусочек хлеба и глоток теплой водички. Это для них было спасением. А тут люди выбросили хлеб…
Ведь то, что пережили блокадники, не поддается никакому воображению и никакой логике.
Приведу еще пример, который вам поможет понять формулу духа наших людей. Когда после прорыва блокады Ленинграда пленных немцев вели по Невскому проспекту, многие из них были в наших валенках и, как бабы, укутаны в теплые цветные платки. Они их с наших женщин снимали.
Так вот, когда я увидела хлеб на помойке, со мной случилась истерика
Я видела своими глазами наших погибших советских солдат без сапог, в обмотках, с распухшими от мороза ногами. Вот вам формула подвига и духа советского солдата. Что еще говорить?!
Я очень русская
Звание для артиста? Оно сейчас ничего не стоит! Ничегошеньки! Это наклейка на гримерке при жизни, и строчка на памятнике после смерти. Все! У меня такое чувство, что когда у государства не было денег, чтобы достойно оплачивать труд артистов, оно придумало звание.
Главное – имя! Когда объявляют – Галина Короткевич и в зале шквал аплодисментов – это дороже всех званий и наград. Поверьте мне, я 95 лет живу на свете и знаю что говорю. Я спектакль «Миллионерша» по гениальной пьесе Бернарда Шоу сыграла 786 раз, и все 786 раз – при аншлагах. А вы говорите – звание. Когда выходишь на поклоны и слышишь гром оваций, вот это и есть то, что именуется успехом.
Ужас, но свой возраст я скрыть не могу. Как-то иду по Невскому, навстречу – две женщины. «Галочка, здравствуйте! А мы недавно отмечали ваше 90-летие», – громко говорят они на весь проспект. Думаю, ну будьте неладны вы со своей простотой…
Знаете, говорить можно что угодно, но есть паспорт, в котором четко написана дата рождения – 18 августа 1921 года. Ее не перепишешь, а самое главное, не перепишешь природу. Я своей природе в ноги кланяюсь, я и сегодня могу «колесо» сделать.
Знаете, я всем довольна. С чего это меня должна пугать цифра 95? Я не намазана, не накрашена, я такая, какая есть. Утром проснулась, душ приняла, с котом поиграла, и чувствую состояние счастья. Кот у меня прелестный, 12 килограммов весит, спит со мной в одной постели. Ночью, когда голову положит мне на плечо и храпит, то такое чувство, что мужик рядом спит (смеется).
Я своей природе в ноги кланяюсь, я и сегодня могу «колесо» сделать
Очень важен твой душевный настрой – тот, с которым ты живешь. Я обожаю Александра Солженицына, перечитала все его произведения, обожаю за его мужество, за талант, за его мировосприятие. Так вот Солженицын про душу писал, что ее на руки не положишь, но она есть, и у каждого она своя. Моя душа очень жизнерадостная, она видела настоящее горе и поэтому до сих пор способна ценить радость. Я вообще очень радостный человек, люблю жизнь, и у меня всегда есть основания для радости.
У меня нет шубы, нет дорогих колец, бриллиантов, но это мне не мешает ощущать себя счастливым человеком. А смерть? Да она все равно придет за каждым из нас, поэтому бойся – не бойся, но не миновать нам этой чаши.
Знаете, я много лет прожила в коммунальной квартире, в которой было девять комнат. Девять семей жили, но мои самые лучшие воспоминания жизни – о том периоде времени. Жили фантастически дружно, тогда индивидуалистов среди людей почти не было. Всё делилось пополам – от соли до хлеба. На кухне стояли девять керосинок в ряд, на них мы готовили пищу, и никто никогда не ссорился.
Наша профессия очень жестокая, потому что большое место в ней занимает не только действительность, но и вкусы других. Вот вам я нравлюсь, а ему категорически не нравлюсь. То же самое делаю, а он на дух не выносит. Вот на кого попадешь.
В творчестве нас больно бьет вкусовщина, и ничего с этим не сделаешь. Мы все зависимы. Мне порой страшно вслух произнести, но я на сцене с 1941 года – целая жизнь. Да еще какая! Поэтому знаю, что говорю. Но и здесь я более счастливая – до сих пор действующая актриса академического театра.
Понимаете, меня жизнь заполняла больше, чем вопросы к ней. Живешь и все. Живешь и не раздумываешь о самой жизни.
Знаете, я всем довольна. С чего это меня должна пугать цифра 95?
Как я могу сказать, что я несчастлива? Прожить такую жизнь, пройти такой ад – и ни царапинки. Я до сих пор не знаю, как болит сердце и что такое повышенное давление. Счастлива еще как!
Я не понимаю людей, которым все не то и все не так. А у меня все так. И за все спасибо Богу.
Любовь на свете есть! Как же жить без любви? Если кто-то и живет без нее, то это очень несчастный и еще раз несчастный человек. Я очень любила своих родителей, пока они были живы, безумно люблю свою дочку. А как я любила мужа, ровно до той поры, пока он не уехал за границу с другой женщиной! И я на него не обозлилась, у человека же любовь случилась! Любовь, понимаете! Многие ставят во главу угла свое «я» и живут с этим всю жизнь.
Бог? Я с ним пока не встречалась. В трудные минуты я к нему обращаюсь. Но не хожу в церковь и не бью поклоны. Я к Богу отношусь как к естественному, прошу его о чем-то, когда трудно, и благодарю, когда что-то получается и происходит хорошее.
Кстати, я очень русская, но никогда в жизни не произнесла ни единого матерного слова. Максимум моего словесного недовольства – «Оставьте меня в покое, я не хочу с вами разговаривать».
Я не понимаю людей, которым все не то и все не так. А у меня все так
Никогда не любила наряды. Только свой пиджак с орденами могу надеть. Это фронт, святое, а барахло – это смех и поза.
Мне всегда было и есть хорошо, и у меня никогда не было тяжелого ощущения от жизни. Несмотря на все, что она мне дала пройти, увидеть и понять.
Из биографии
Галина Короткевич дала сотни концертов на самых трудных участках передовой. С 1962 года – актриса Санкт-Петербургского театра имени Комиссаржевской. Снялась более чем в десяти фильмах, среди которых «Весна в Москве», «Трембита», «Бравый солдат Швейк». Награждена Орденом Почета, медалью «За оборону Ленинграда». Народная артистка РФ.
Источник новости: http://www.amur.info/column/yaroshenko/7169