Здесь упокоился цвет России, под французским суглинком лежит целый пласт русской совести. Здесь те, кого родина выпнула революционным сапогом.
Здесь упокоился цвет России, под французским суглинком лежит целый пласт русской совести. Здесь вечным сном спят те, кого родина выпнула кованым революционным сапогом, потом, как худая мамаша, образумившись, попросила прощения.
Но эти сыновья и дочери любили ее до последнего вздоха, у каждого из них Россия была своя. И у каждого она была общей – с куполами, березками, с росой на босых ступнях. Сегодня от той жизни остались память сердца и синяя маковка храма смотрящего на тысячи безмолвных могил.
Автобус до Руси
От вышколенного Парижа скоростная, двухэтажная электричка едет минут сорок. Пригород французской столицы мелькает черепичными крышами ухоженных вилл и коттеджей – городок Сен-Женевьев-де-Буа показывается за одним из изгибов стальной дороги.
Привокзальная площадь небольшая и без единой соринки, рядом крошечный рынок с отборными овощами и ягодами. К остановке, не споткнувшись ни на минуту, подъехал рейсовый автобус, водителем которого оказалась ухоженная француженка.
Среди нас был Брюно – француз, всю жизнь посвятивший изучению русского языка, а посему блестяще говорящий на двух языках. Он стал объяснять даме-водителю, что нам нужно на русское кладбище.
– Я поняла, что вы русские, я вам все объявлю, – обезоруживающе улыбнулась шофер.
Сен-Женевьев-де-Буа – городок совсем крошечный, несколько тысяч жителей, по сравнению с многомиллионным Парижем – просто тихий квартал. Пахло свежескошенной травой, монотонно трещали цикады.
Автобус тормознул на самой окраине. Что-то мило програссировал динамик, оживились редкие пассажиры, показывая рукой на ближайший лесок:
– Русские, вам туда…
Погост показался синей маковкой храма, за которым виднелись распятия, темнели ровные ряды надгробий, меж которых белыми птицами светлели березы.
Сегодня от той жизни осталась память сердца и синяя маковка храма смотрящего на тысячи безмолвных могил
Париж и березы… Контрастом резануло по душе, и как-то тоскливо сжалось сердце: что закрутило вас в безжалостном вихре жизни, кто вырвал вас из вашей земли и закинул на чужую вам сторону?
Закончился бездушный асфальт, под ногами захрустел песочек, первая могила заставила остановиться. «Сын вольного Дона, станицы Семикаратской…» – неровно плясали черные буквы на белом камне.
Серый мрамор, на котором сливаются буквы, разбираю с трудом: «Вдова адмирала, Верховного правителя России, Софья Федоровна Колчак».
Соседний рядок могил исключительно «балетный». Открывает его стильный памятник из черного мрамора, под которым покоится знаменитый танцовщик Серж Лифарь – тот самый, из «дягилевских». Под фамилией выбито, что родился Серж в Киеве. Он всю свою долгую жизнь всегда гордился своей «киевской Русью».
Бесконечно тосковал по ней, а в старости, не стесняясь, плакал при одном упоминании России.
«Дай мне увидеть Россию…»
Зинаида Гиппиус – олицетворение «Серебряного века» и поэтическая ненависть советской власти, покинувшая родной Петербург в кровавом семнадцатом и до самого последнего вздоха проклинавшая «Советы» лежит в метре от своего мужа – поэта Мережковского.
Господи, дай увидеть!
Молюсь я в часы ночные.
Дай мне еще увидеть
Родную мою Россию.
Это ее четверостишье-заклятье так и осталось неуслышанным Творцом, свою Россию Гиппиус так и не увидела до самой своей кончины.
Длиннохвостая сорока скакала по ее могиле, что-то скороговоркой стрекоча, а может, это неупокоенная душа Зинаиды Николаевны?
Каждый метр этой земли дышит историей, от фамилий рябит в глазах: Оболенские, Юсуповы, Гагарины, Голицыны…
Чисто выметенные дорожки, на многих могилах букетики увядших и свежих цветов. Сюда приходят…
Могила великого Ивана Бунина – приземистый крест на холмике ровные ряды неброских цветов, оплывшая свеча и, как в насмешку, придавленные камнем мятые десятирублевки у подножия памятника. Как пощечина от мачехи-родины…
А ведь почти все из ушедших мечтали вернуться на родину, с которой они бежали ради спасения жизней. Известны случаи, когда эмигранты долгое время не хоронили своих родственников (держали их в цинковых гробах). Не об этом ли кричала мятежная душа Александра Галича: «Не зови меня, не зови… Я и так приду…»
Галич похоронен недалеко от Бунина. На его могиле живые гвоздики и копеечная медь…
Каждый метр этой земли дышит историей, от фамилий рябит в глазах: Оболенские, Юсуповы, Гагарины, Голицыны…
Серый камень потрескавшегося от времени надгробия, под которым навеки упокоилась прима русского балета Матильда Кшесинская. Страстная любовь императора Николая II, она бежала из России в 1917 году и прожила большую жизнь – 99 лет. Страшно нуждалась, но ни разу не открыла дверь своей квартирки предлагавшим ей помощь советским дипломатам.
Прыжок в свободу
Могила Рудольфа Нуриева заставляет замереть и остановиться, кажется, что на надгробие кто-то небрежно кинул большой роскошный восточный ковер, тяжелые складки которого поблескивали от прошедшего накануне дождя… Не удержался – трогаю рукой. Это камень, безукоризненно выложенный мозаикой. Искусство! Внизу строгая надпись – Рудольф Нуриев, даты рождения и смерти. Все. Никаких наград и званий, так горячо любимых нашей богемой. Великий танцовщик прыгнул в свободу в аэропорту имени де Голля, бросившись в руки французским полицейским… Он покорил мир божественным танцем, стал одним из самых богатых и одним из самых несчастных людей в мире. Умирал от СПИДа и одиночества…
Поодаль от могилы Нуриева строгий лик Богородицы скорбит у памятника Андрею Тарковскому, которого в Париже съели тоска и рак.
«Я не хочу возвращаться в закрытую страну, где живут люди с закрытыми ушами и душами. Ни живым, ни мертвым я туда не вернусь, в страну, которая причинила мне и моим близким столько горя» – это строчки из дневника режиссера.
Еще в 1982 году он снял фильм «Ностальгия» о поэте, умершем на чужбине от тоски по родине. Онкология Тарковского – это форма ностальгии… На его надгробии пронзительная надпись – «Человеку увидевшему ангела…»
На этом погосте, где собран весь цвет изгнаннической России, нет чувства сиротства и брошенности, так присущего всем русским захоронениям. Здесь просто звенит тоска – та самая, которая необъяснима словами…
А в русский дом уже нельзя…
Городок Сент-Женевьев-де-Буа стал пристанищем русских скитальцев благодаря княгине Мещерской, имевшей здесь поместье, которое она в конце двадцатых годов прошлого века передала под приют для русских эмигрантов.
Мы зашли туда – тихий двор, старые липы, седая дама у ворот на наше «Здравствуйте» ответила картавым – «Бонжур». В тесном холле бюст последнего русского императора, затхло пахнет старостью и ни души.
Онкология Тарковского – это форма ностальгии… На его надгробии пронзительная надпись – «Человеку увидевшему ангела…»
На французский зов Сержа вышла девушка и, улыбаясь, объяснила, что с русскими стариками этого дома можно пообщаться только с разрешения родственников и администрации богадельни. «Они очень старые, и им больно вспоминать об их прежней жизни», – пояснила она.
Как бы извиняясь за бескомпромиссность правил, она сняла со стены газетную статью о какой-то русской обитательнице этого дома и подарила нам.
Вышедший на разговор пожилой мужчина представился Юрием Ивановичем. «Таковы законы, и ничего не поделаешь… А я ухаживаю здесь за своей 95-летней матерью, могу приезжать к ней только три раза в неделю. Из Парижа не наездишься…», – сказал он.
Юрий Иванович проводил нас до ближайшей остановки, сбивчиво говорил о Советах, православии и Путине. Прощаясь, махнул рукой и тихо сказал: «До свидания». Было понятно, что ему не суждено будет статься…
Источник новости: http://www.amur.info/column/yaroshenko/6689